Неточные совпадения
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не в силах поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их
видеть, он так же смотрел. Кити послала за
священником, чтобы читать отходную.
Я бросился вон из комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал в дом
священника, ничего не
видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне в сени с пустым штофом в руках.
Забавно было
видеть, как этот ленивый человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он был
священником или служил в банке, у него был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
Она осторожно вошла в комнату Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену
священника,
увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. 2 км мы шли вместе, я чертил, а крестьянин рассказывал мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал жену, соседа, досталось учителю и
священнику. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я
видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шагу.
— Ну, что делать, — сказал Петр, — я и сам
вижу: умираешь… Все когда-нибудь умрем. Ты сегодня, а я завтра… Позовите
священника, пусть приготовится, как следует доброму христианину.
Священники, которых я
видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами.
Как-то во Владивостоке я и иеромонах Ираклий, сахалинский миссионер и
священник, выходили вместе из магазина, и какой-то человек в белом фартуке и высоких блестящих сапогах, должно быть дворник или артельщик,
увидев о. Ираклия, очень обрадовался и подошел под благословение; оказалось, что это духовное чадо о.
Было раннее октябрьское утро, серое, холодное, темное. У приговоренных от ужаса лица желтые и шевелятся волосы на голове. Чиновник читает приговор, дрожит от волнения и заикается оттого, что плохо
видит.
Священник в черной ризе дает всем девяти поцеловать крест и шепчет, обращаясь к начальнику округа...
— Не изменю-с! И как же изменить ее, — продолжал Иван Кононов с некоторою уже усмешкою, — коли я, извините меня на том, вашего духовенства
видеть не могу с духом спокойным; кто хошь, кажется, приди ко мне в дом, — калмык ли, татарин ли, — всех приму, а
священников ваших не принимаю, за что самое они и шлют на меня доносы-то!
«Батюшка, — говорит попадья, — и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?» — «А для че, говорит, не позволено?» — «Ну, так, — говорит попадья, — я пойду поставлю перед ним…» — «Поди, поставь!» И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что
священник испужался даже, бежит к ней,
видит, — она стоит, расставя руки…
Груня чрезвычайно удивилась, когда
увидела, что барин возвратился с
священником.
Введя в комнаты своего гостя,
священник провел его в заднюю половину, так чтобы на улице не
увидели даже огня в его окнах — и не рассмотрели бы сквозь них губернаторского чиновника.
— Не хуже нашего единоверческого храма! — произнес
священник, показывая глазами Вихрову на моленную. — Ну, теперь ползком ползти надо; а то они
увидят и разбегутся!.. — И вслед за тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, — все они поползли.
— Друг сердечный, тебя ли я
вижу! — воскликнула она, растопыривая перед Вихровым руки. Она, видимо, решилась держать себя с ним с прежней бойкостью. — И это не грех, не грех так приехать! — продолжала она, восклицая. — Где ты остановился? У вас, что ли? — прибавила она
священнику.
Я спросил дежурного чиновника: «Кто это такой?» Он говорит: «Это единоверческий
священник!» Губернатор, как вышел, так сейчас же подошел к нему, и он при мне же стал ему жаловаться именно на вас, что вы там послабляли, что ли, раскольникам… и какая-то становая собирала какие-то деньги для вас, — так что губернатор,
видя, что тот что-то такое серьезное хочет ему донести, отвел его в сторону от меня и стал с ним потихоньку разговаривать.
У Вихрова в это время сидел
священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, —
священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем
видеть хоть несколько образованного человека.
— Да священник-то, изволите
видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой.
Подобно хозяйственному мужику, сельскому
священнику и помещику, мироед всю жизнь колотится около крох, не чувствуя под ногами иной почвы и не усматривая впереди ничего, кроме крох. Всех одинаково обступили мелочи, все одинаково в них одних
видят обеспечение против угроз завтрашнего дня. Но поэтому-то именно мелочи, на общепринятом языке, и называются «делом», а все остальное — мечтанием, угрозою…
— Это что говорить, — храм благолепный!
Священников только не разберешь и не
увидишь, где они, — заметил Антип Ильич.
Только во время надгробного слова, сказанного одним из
священников, Ахилла смирил скорбь свою и, слушая, тихо плакал в платок; но зато, когда он вышел из церкви и
увидел те места, где так много лет ходил вместе с Туберозовым, которого теперь несут заключенным в гробе, Ахилла почувствовал необходимость не только рыдать, но вопить и кричать.
— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы
увидели бы, какая у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий
священник. И когда его вызывали на суд, то он сидел с их епископом, и они говорили друг с другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.
Потом внушается воспитываемому, что при виде всякой церкви и иконы надо делать опять то же, т. е. креститься; потом внушается, что в праздники (праздники — это дни, в которые Христос родился, хотя никто не знает, когда это было, дни, в которые он обрезался, в которые умерла богородица, в которые принесен крест, в которые внесена икона, в которые юродивый
видел видение и т. п.), в праздники надо одеться в лучшие одежды и идти в церковь и покупать и ставить там свечи перед изображениями святых, подавать записочки и поминания и хлебцы, для вырезывания в них треугольников, и потом молиться много раз за здоровье и благоденствие царя и архиереев и за себя и за свои дела и потом целовать крест и руку у
священника.
И дрожащего юношу уводят. И кому, и сторожам, и Василию Никитину, которого вводят, и всем, которые со стороны
видели эту сцену, прийдет в голову, что те неясные короткие слова юноши, тотчас же замятые начальством, содержат в себе истину, а те громкие, торжественно произносимые речи самоуверенных, спокойных чиновников и
священника суть ложь, обман.
«Другажды, — читаю, пишут отец Маркел, — проходя с дьяконом случайно вечернею порою мимо дома того же
священника отца Иоанна, опять
видели, как он со всем своим семейством, с женою, племянником и с купно приехавшею к нему на каникулярное время из женской гимназии племянницею, азартно играл в карты, яростно ударяя по столу то кралею, то хлапом, и при сем непозволительно восклицал: „никто больше меня, никто!“» Прочитав сие, взглянул я на преосвященного владыку и, не дожидаясь его вопроса, говорю...
Я читаю в предстании здесь секретаря и соборного протодьякона. Пишет, — это
вижу по почерку, — коллега мой, отец Маркел, что: «такого-то, говорит, числа, осеннею порою, в позднее сумеречное время, проходя мимо окон
священника такого-то, — имя мое тут названо, — невзначай заглянул я в узкий створ между двумя нарочито притворенными ставнями его ярко освещенного окна и заметил сего
священника безумно скачущим и пляшущим с неприличными ударениями пятами ног по подряснику».
— Да! здесь нет никого, кроме Юрия Дмитрича Милославского и законной его супруги, боярыни Милославской! Вот они! — прибавил
священник, показывая на новобрачных, которые в венцах и держа друг друга за руку вышли на паперть и стали возле своего защитника. — Православные! — продолжал отец Еремей, не давая образумиться удивленной толпе. — Вы
видите, они обвенчаны, а кого господь сочетал на небеси, тех на земле человек разлучить не может!
— А вот, изволишь
видеть, мы наслышались о батюшке твоем от нашего старшины отца Еремея,
священника села Кудинова; так он лучше нашего узнает, точно ли ты Юрий Дмитрич Милославский.
— Молчи, жена! — шепнул
священник. — Утро вечера мудренее… Хорошо, ребята! пусть она здесь переночует, а завтра
увидим.
Через десять минут Квашнин быстро подкатил к площадке на тройке великолепных серых лошадей. Он сидел в коляске один, потому что, при всем желании, никто не смог бы поместиться рядом с ним. Следом за Квашниным подъехало еще пять или шесть экипажей.
Увидев Василия Терентьевича, рабочие инстинктом узнали в нем «набольшего» и тотчас же, как один человек, поснимали шапки. Квашнин величественно прошел вперед и кивнул головой
священнику.
Глеб долго еще прощался с домашними; он хотел
видеть каждого перед глазами своими, поочередно поцеловал их и перекрестил слабою, едва движущеюся рукою. Наконец он потребовал
священника.
Пропагандисту-итальянцу приходится много говорить о религии, резко о папе и
священниках, — каждый раз, когда он говорил об этом, он
видел в глазах девушки презрение и ненависть к нему, если же она спрашивала о чем-нибудь — ее слова звучали враждебно и мягкий голос был насыщен ядом.
— Этот человек — социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам — рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание становится верой, а вера еще более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, —
видишь, какими глазами смотрят черные
священники в спину ему!
И, уже совсем засыпая, Саша
увидел призрачно и смутно: как он, Саша, отрекается от отца. Много народу в церкви, нарочно собрались, и
священник в черных великопостных одеждах, и Саша стоит на коленях и говорит: «…Не лобзания Ти дам, яко Iуда, но яко разбойник исповедую Тя…» Хор запел: «Аминь!»
Умный и весьма наблюдательный
священник, которому печальная обязанность поручает последние дни осужденных на смерть, говорил пишущему эти строки, что ему никогда не случалось
видеть осужденного в таком настроении, о каком Виктор Гюго так неловко рассказывает в своем «Dernier jour d'un condamné».
— И потом он
видел его лежащего на жесткой постели в доме бедного соседа… казалось, слышал его тяжелое дыхание и слова: отомсти, сын мой, извергу… чтоб никто из его семьи не порадовался краденым куском… и вспомнил Вадим его похороны: необитый гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел вперед… дьячок и
священник сзади; они пели дрожащим голосом… и прохожие снимали шляпы… вот стали опускать в могилу, канат заскрыпел, пыль взвилась…
Раз я
увидела, что он долго разговаривал по-английски с протестантским
священником Way.
Священник Старынкевич пишет, что небо послало ему счастие
видеть первые четыре книжки «Собеседника» и что он «с толиким удовольствием листы полезнейшего сего сочинения прочитывал, с коликим утомленный долговременною жаждою из чистейшего источника опаленный свой язык орошает» (ч. XI, стр. 156).
— Стол вместе с нами всегда, — рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому что сами
видели, что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым
священникам, не далее семи верст. С моих плеч черкеска, какая бы ни была, и по пяти рублей от хлопца, то есть пятнадцать рублей в год.
— А так, друг мой, пропал, что и по се два дни, как вспомню, так, господи, думаю, неужели ж таки такая я грешница, что ты этак меня испытуешь?
Видишь, как удивительно это все случилось:
видела я сон;
вижу, будто приходит ко мне какой-то
священник и приносит каравай, вот как, знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут. «На, говорит, тебе, раба, каравай». — «Батюшка, — говорю, — на что же мне и к чему каравай?» Так вот
видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел — к пропаже.
— Было время, когда угождал и графам, и князьям, — проговорил он тихо, — a теперь,
видите, не умею чай подать… Обругал при
священнике и дамах!
Да и теперь, тридцать с лишним лет спустя, за каждым служащим
священником я неизменно
вижу покойника: за стоящим — лежащего. И — только за православным. Каждая православная служба, кроме единственной — пасхальной, вопящей о воскресении и с высоты разверстых небес отрясающей всякий прах, каждая православная служба для меня — отпевание.
Священник» никакого подозрения не имевши, идет и
видит, что церковь отперта, у клироса стоит какая-то дама, платком сглуха закутанная, и Федор Гаврилыч.
— Совестно! Боже, как совестно! Не могу, гордец, чтоб люди мою бедность
видели! Когда вы меня посетили, то ведь чаю вовсе не было, Павел Михайлович! Ни соринки его не было, а ведь открыться перед вами гордость помешала! Стыжусь своей одежды, вот этих латок… риз своих стыжусь, голода… А прилична ли гордость
священнику?
Помыслить, что
священник все эти дни ходил к нему пешком, Кунин боялся: до Синькова было семь-восемь верст, а грязь на дороге стояла невылазная. Далее Кунин
видел, как кучер Андрей и мальчик Парамон, прыгая через лужи и обрызгивая отца Якова грязью, подбежали к нему под благословение. Отец Яков снял шляпу и медленно благословил Андрея, потом благословил и погладил по голове мальчика.
Очевидно, здесь и было мое жилье, но мне странно показалось: зачем же мой хозяин, по имени Василий Коныч, называется «Maitr tailler Lepoutant»? Когда его называл таким образом
священник, я думал, что это не более как шутка, и не придал этому никакого значения, но теперь,
видя вывеску, я должен был переменить свое заключение. Очевидно, что дело шло всерьез, и потому я спросил моего провожатого...
Дело произошло так, что Аллилуй, не желая более
видеть неловких деревенских баб, пошел исполнять другую работу и хотел очистить засиженные птицами колокола; он делал это, держась за веревочки и стоя сапогами на перилах, с которых он покачнулся, упал и разбился до смерти. Пришел
священник, отец Ипполит, по фамилии Мирдаров, — дал Аллилую так называемую «глухую исповедь», а потом положил ему в рот причастие и тут же сразу прочел ему и отходную.
Не так же ли
видел ангела
священник Захария около кадильного алтаря, или сослужащий с преподобным Сергием
видел ангела, литургисающего с ним (как повествует его житие)?
Один арестант похож на армянского
священника, другого, высокого, с орлиным носом и с большим лбом, я как будто
видел где-то в аптеке за прилавком, у третьего — бледное, истощенное и серьезное лицо, как у монаха-постника.
В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на
священника, в ожидании поникает головой.
Священник стоит спиной к ширмам, а потому я
вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.